Двери комендантской долго оставались открытыми. Одного за другим гнали рабочих на допрос. Кого отпуска­ли сразу, а кого отправляли в станицу к атаману. Работа в мастерских шла невесело Каждое утро недосчитывались соседей. Кто ночью через фронт махнул, а кого шкуринцы взяли. В депо рабочие переговаривались коротко, только по делу, – тот гаечный ключ попросит, тот ножовку. А для других разговоров собирались у мазутных ворот. Как только на железнодорожном мостике появлялся дежурный офицер, разговоры обрывались, все расходились по своим местам и принимались со злобой колотить молот­ками по зубилу. В мастерские частенько вместе с дежурным офицером заглядывал и телеграфист Сомов. Он бойко прохаживался среди станков и говорил, подмигивая офицеру: – Работаем… нажимаем… Офицер даже не оборачивался в его сторону. Сомова это не смещало. Он перебегал от станка к станку, хозяй­ским глазом посматривал на работу, заговаривал с мастеровыми. Рабочие глядели на него так, будто хотели размахнуть­ся кувалдой и стукнуть его по казенной фуражке с жел­тыми кантами. – Отойдите, ваше благородие, – говорили они сквозь зубы, – а то гайка ненароком вам в лоб угодить может. Сомов торопливо отходил и жался к офицеру. Все же около нагана безопаснее. Один раз Сомов явился в мастерские пьяный в дрези­ну. Я как раз был тогда в депо – отцу махорку принес. – То‑то… утихомирились… – бормотал Сомов. – Хорошо‑с… Без товарища Филимонова дело, кажись, веселее пошло. Илья Федорович зажимал в это время в тиски шести­дюймовый болт. Он оглянулся на Сомова и сказал так, чтобы вся ма­стерская слышала: – Филимонова не тронь, гад. Филимонов в могиле. Тебе бы на его месте, стерва, лежать, а ты все еще по зем­ле ползаешь. Рабочие у станков зашумели. А Сомов, хоть и пьян был, прикусил язык – шестидюймового болта испугался. Он за­моргал, надвинул фуражку на нос и пошел прочь, качаясь между станками, как маятник. – Мозоль на ноге и то невозможно терпеть, – сказал слесарь Репко, – а эту нарость… и говорить не приходится! Все замолчали. А Репко, скомкав окурок, щелчком за­бросил его под станок. Потом крутнул ручку тисков и ска­зал потише: – У меня он давно на примете. Скоро душа с него вон… Мимо станков проходил в это время новый мастер, толстый и степенный. Он посмотрел через очки, на Репко, на Илью Федоровича и прогнусавил тягуче: – Что это у вас за перекурка? Разговоры разговари­ваете, а дело стоит? – Ступай, индюк, своей дорогой, не замай… – оборвал его Илья Федорович. – Все вы одна шайка‑лейка. Подли­палы! Прихлебатели! Мастер весь съежился. – Ну что вы, братцы, – сказал он обиженно. Потом вынул большой ситцевый платок и стал вытирать слезы под очками. – Я не из таких, братцы. Я сам в мазуте с малых лет ковыряюсь. – Ну, ковыряйся, ковыряйся, да только глаза не мо­золь. Плыви дальше. Мастер ушел. Рабочие бросили станки и собрались у тисков Ильи Федоровича. Слесарь Репко, торопясь и заи­каясь, говорил, обращаясь то к одному, то к другому: – Что же это у нас делается?.. Леонтия Лаврентьевича убили? Убили. Братьев наших забирают? Забирают. Вся­кая паскуда над нами издевается? Издевается. Да неужели же мы позабыли про советскую власть, про товарищей? Они там борются, а мы тут белым транспорт справляем… Где мы, на какой планете живем и при каких правах? Эх, лопается мое сердце! – Ну, брат, не горюй, – сказал ему Илья Федорович. – Ты это от молодости горячо берешь. А надо медленно, да покруче гнуть. Через несколько дней утром у ворот мастерских, на широком мазутном баке, на его железной зубчатой кромке, заметили черный рукав с желтыми кантами. Рукав сняли с бака и осмотрели. Вызвали коменданта, патруль. Кругом бака стали вооруженные дроздовцы. Прикладами они от­талкивали жителей поселка, мастеровых. Два молодых парня стояли на лестнице и длинными баграми гоняли в баке густой и черный, как лак, мазут. Багры скреблись о стенки бака, царапались о его дно, но ничего не зацепляли. Кто‑то распорядился отлить из бака мазут. Принесли ведра и стали переливать мазут в соседний бак. Когда по­ловину мазута выкачали, молодой горбоносый парень с красными пятнами на лице низко перегнулся и стал ша­рить багром по всему дну. Вдруг он зацепил что‑то и с си­лой потянул кверху. – Тянут! – закричали в толпе. – Погоди, может, и не вытяну, – огрызнулся парень и еще ниже перевесился через край бака. Скоро из бака прогудел его голос: – Тяжелый дюже! – Держи крепче. Уронишь! – заорал другой парень, стоявший рядом с ним. – Уже уронил, – сказал первый парень. – Склизкий дюже. Оба опять стали шарить в баке. Вдруг первый парень взмахнул высоко багром и по­вертел им в воздухе. С крюка багра, расплескивая в сто­роны мазут, слетел на землю черный ком, вроде вороньего гнезда. – Гляди, мешок! – крикнул кто‑то. – Не мешок, а фуражка казенная, – буркнул казак, ковыряя штыком черную кучу. Через минуту на землю шлепнулся второй черный ком, еще больше первого. Казак и его поковырял штыком. – Ишь, пуговица медная торчит, – сказал он задум­чиво. – А вот еще пуговица… Ворот… Значит, это будет тужурка форменная. Ищите теперь штаны, хлопцы! Но парни не слышали. Они опять перегнулись через край бака и, громко сопя, тащили вдвоем тяжелый груз. В толпе притихли. Через железный борт бака перева­лилась огромная черная туша и рухнула на землю. В воздухе мелькнули четыре черные лапы. Толпа шарахнулась в сторону. Даже казак с винтовкой попятился. – Человек, – сказал он. – Утопленник… Народ опять сдвинулся. На земле лежал труп человека с раскинутыми руками и ногами. На шее у него была привязана толстой проволо­кой чугунная тормозная колодка. Лица нельзя было раз­глядеть, – оно было сплошная черная маска. Вокруг трупа широко разлилась по земле лужа густого, жирного мазута. Казак принес паклю и бак с керосином и протер лицо утопленника. – Сомов! – заговорили в толпе. – Сыч! – Телеграфист Сомов, – сказал комендант. – Его уто­пили из мести. Знаем, чья это работа.