Одиноко и сиротливо стоит железнодорожная станция. От сильного ветра качаются на железных тросах керосино­вые фонари. И, шатаясь так же, как фонари, бродят по платформе пьяные шкуринцы. Седьмой день по‑новому живут станция, притаившийся поселок и буйная станица. В верхнем этаже станционного дома, там, где несколько дней назад был комитет железнодорожников, теперь в ле­вом углу стоят черные знамена, а у знамен вытянулся ча­совой. Рядом со знаменами висит на стене широкая карта с трехцветными флажками. Самый верхний флажок вотк­нут посредине карты, чуть ли не под самой Москвой, а ниж­ний флажок склоняется над Воронежем. Жители поселка не заходят в эту комнату – нечего в ней делать. Разве что кому придет охота посмотреть на хвастливые трехцветные флажки, которые ретивый офицер из штаба натыкал куда попало по всей карте. К этому вре­мени белые откатились уже от Харькова, а трехцветные флажки красовались выше Тулы. Офицеры тоже не заходили в эту комнату. Непонятно было, зачем стоит одинокий часовой у черных, завернутых в клеенку знамен и зачем повешена карта вымышленных побед белой армии. Рядом, в соседней комнате, были наспех наляпаны на стенах плакаты, воззвания и разноцветные листки. На листках жирными буквами напечатано: «Сотрем совдепы» Тут же, на широком раздвижном столе, лежали журна­лы, газеты, почтовые марки. На одних марках был изобра­жен Царь‑колокол, на других – раненый офицер с сестрой милосердия. На низеньком столе стоял длинный открытый ящик, набитый цветными открытками. Их продавала жен­щина в белом переднике, в белой косынке, с красным кре­стом на рукаве. Казалось, будто она сама только что сошла с почтовой марки. В этой комнате было также пусто и скучно. Только иногда с пьяных глаз забирались сюда казаки и, перемешав на столе все открытки и марки, уходили назад. Еще так недавно, когда по железнодорожным путям весело бегал маневровый паровоз, стучали вагоны и зве­нели буфера, здесь был агитпункт. Тут собирались по вечерам мастеровые, красноармей­цы, поселковые парни, девки и ребята. Народу в агитпункт набивалось полным‑полно. Устраи­вались кто как мог – садились на пол, забирались на по­доконники, стояли у стен, у дверей. Помню, как за неделю до отступления красных в агит­пункт пришел комиссар. Он был высокий и худой, в потре­панной выцветшей шинели. Взобравшись на помост, он снял фуражку, провел по редким волосам рукой и громко сказал: – Товарищи деповские, нам тяжело потому, что не весь народ понял, за кого ему бороться и с кем воевать. Антан­та помогает Деникину оружием, деньгами, обмундировкой, продовольствием. А кто нам помогает? Пусть каждый спро­сит себя. Ну кто? Сами себе… А тут, как назло, нет меди­каментов, нет обмундировки. Мы ходим разутые, обтре­панные, грязные. Нас заедает вошь, ползучий тиф. Но пусть белая сволочь знает, что мы всю жизнь отдадим за Советскую власть. Комиссар прошелся по скрипучим подмосткам и сказал: – Мы еще не такое переживали. – А как же! Переживали, товарищ комиссар! – крик­нул кто‑то из толпы. – Еще бы не переживали! – подмигнул здоровенный матрос. – Ну да ладно, мы им, хамлюгам, покажем борт парохода. Возьмем еще за шкирку! – И матрос развернул полы своей промасленной тужурки, под которыми сверкну­ли с двух сторон металлические бомбы. В агитпункте загудели. А комиссар звонко засмеялся. Его лицо показалось мне молодым и светлым, а сам он сме­лым и боевым. Возле матроса собрался тесный круг деповских. – Отдай власть белопогонникам, а сам без штанов ходи, – говорил матрос, потирая правой рукой бомбу. Сосед его в рыжем картузе отскочил в сторону: – Брось, не шути, народу, смотри, сколько. – Не трусь, братишка, не заряжена. Я говорю, нипо­чем не отдадим власть. – Ясно, не отдадим, – подхватил кудлатый деповский рабочий. – Пусть с меня родная кровь брызнет, не отдадим. – Пресвятая мати божия, за что кровь льется? – про­тянул испуганный женский голос. Кругом засмеялись. – Товарищи! – крикнул белобрысый парень, взбираясь на подмостки. – Сейчас местный оркестр железнодорожни­ков исполнит программу. На помост взошли четыре музыканта – с балалайкой, гитарой, мандолой и мандолиной. Музыканты важно усе­лись, и забренчал вальс «Над волнами». Потом хрипло прокричал граммофон. Потом приезжий артист читал стихи Демьяна Бедного. Он поднимался на носки и, закрывая глаза, сыпал не запинаясь: Чтоб надуть «деревню дуру», Баре действуют хитро. Генерал‑майора Шкуру Перекрасили в Шкуро. Шкура – важная фигура!.. С мужика семь шкур содрал. Ай да Шкура, Шкура, Шкура, Шкура – царский генерал!.. Стали «шкурники» порядки На деревне заводить Кто – оставлен без лошадки, Кто – в наряды стал ходить, Стали все глядеть понуро. Чтобы черт тебя побрал. Пес поганый, волчья шкура, Шкура – царский генерал! – Вот черт так черт! Ну и разделал, стервец, – гудел моряк и бил в ладоши. – Бис!.. Артист раскланялся, ушел за сцену и вернулся оттуда с растянутым баяном в руках. На ходу он запел, переби­рая басы: Эх, яблочко, Куда котишься? Как в Невинку попадешь, Не воротишься. После него опять вышли четыре музыканта и заиграли «барыню орловскую». Парень в голубой рубахе изо всей силы тряхнул по струнам балалайки. Ударил и прихлопнул рукой. Балалай­ка зажужжала, как пчела под пятерней, а потом, словно вырвалась на свободу, задилинькала, затрезвонила. Гитарист отчаянно хватил пальцами витые струны. Ги­тара гудела, и струны ее громко хлопали по деревянной коробке. Самый молодой и веселый из музыкантов цеплял корич­невой косточкой струны мандолины, то поднимая кучеря­вую голову, то медленно опуская ее. Руки его мелькали как заводные, на лбу подрагивал растрепанный черный чуб. А рядом коренастый усач, не торопясь, поддавал вто­ру. Мандола его, словно чем‑то тяжелым, приглаживала болтливые звуки мандолины. Мастеровые и красноармейцы, сперва тихо, а потом все громче и громче пристукивали носками и каблуками о ка­фельный пол. Вдруг на середину комнаты вылетели два красноар­мейца. Они постояли с минуту на месте, а потом один из них хлопнул ладонью по голенищу и пустился вприсядку, вы­кидывая ноги выше носа. А другой заходил кругом него, защелкал пальцами, зачичикал носками сапог, завертелся, размахивая широкими полами шинели. – Давай, давай, не задерживай!.. – кричал моряк с бомбами. – Крой по сухопутью! Парень в голубой рубахе рубил пятерней по балалайке, усач выковыривал звуки на мандоле, гремела и хлопала гитара. Глухо стучали по полу тяжелые сапоги. – Ну‑ка еще! Не спускай пару! Через комнату пробиралась маленькая сухонькая ста­рушка. Она оглядывалась по сторонам и улыбаясь шамкала: – Что вы, черти, каждый вечер хороводы хороводите? Через вас и спать не будешь. – Не лайся, мамаша, – сказал старушке матрос. – Ты бы вот стукнула каблуками и прошлась бы козырем. – А ты думаешь, не пройдусь? Отойди‑ка! – Старушка сбила косынку на затылок, уперлась рукою в бок и затру­сила под «орловскую». – Крой, бабка, знай наших! – кричал моряк. Старушка вдруг остановилась, натянула на брови ко­сынку и сказала сердито: – Наберешься тут с вами грехов. Потом плясали все. Забыли про голод, про тиф, про Антанту. Плясали красноармейцы, плясали деповские, прыгали и кружились ребята. А больше всех старался мат­рос с бомбами. Он высоко подскакивал, кружился на месте и подхватывал на лету всякого, кто попадался под руку. – Товарищи красноармейцы, выходи! – вдруг раздался в дверях тревожный голос комиссара. Из открытой двери тянуло холодом и ночной сыростью. Музыка оборвалась. Где‑то далеко за станцией, у Конорезова бугра, грянул выстрел. Женщины и ребята кинулись к выходу. За ними – де­повские. Матрос подскочил к дверям и вытянулся во весь рост. – Не торопись, товарищи! Без паники. Сперва красно­армейцев пропусти. Толпа шарахнулась в сторону, а красноармейцы, на хо­ду натягивая шинели, один за другим молча вышли на подъезд. Через три минуты в агитпункте никого не осталось. Только музыканты свертывали ноты и завязывали в платки инструменты. С этого вечера ровно трое суток без хлеба, без воды выдерживали красноармейцы и деповские атаки белых, ураганный огонь орудий и пулеметов. А все‑таки отстояли поселок, не отдали его белым в тот раз. А потом ушла Красная Армия. И за ней человек сорок наших поселковых. Замерли станки в мастерских, торчат в депо холодные паровозы. Пусто. Только беспокойный маленький человек в красной фуражке болтается по вокзалу, ищет на работу мастеровых.