Холодная изба, набитая доотказа. Ходят взад и вперед, впуская клубы белого морозного воздуха на лежащих тут же у порога людей. Накурено «турецким из своих огородов». Горит малюсенькая лампочка ярким беловатым светом. — Ишь богачье — скипидарь жгуть, — замечает привезший Кирибаева ямщик. — Будь он неладен. Погляди — сажа полетит. Весь потолок испакостили — не домоешься, — откликается хозяйка. — Не карасин, известно, а супротив масла все лучше. — О карасине, видно, не поминай. До лучины достукались с войнами-те. В городу лучина пошла. Из урмана возят. Там хватит. — У нас хватит, — подтверждают сидящие за столом урманцы. — Сейчас вон везем два воза. Лучина первый сорт. Кирибаев пробирается к столику, где сидит человек с книгой. Тот неохотно берет «прогонную», долго рассматривает надпись, потом лениво записывает и кричит: — Ванятка, кому за очередь? — А куды? — отзывается с полатей ребячий голос. — На урман. — Мыльникову, кажись. — Ну-ка, сбегай. Скажи, утречком штобы. С полатей выбирается мальчуган, напяливает полушубок, схватывает шапчонку и хлопает дверью. Минут через двадцать, когда Кирибаев только что пробрался к чайному столу, пришел Мыльников. Началась руготня, счет очередей. Выплыл какой-то поляк («лучше моего живут!») и однолошадный чувашин («я виноват, что он завести не может?»). Много раз упоминается хана, но кончилось тем, что Мыльников согласился. — Кого хоть везти-то? — А вон, — указывает нарядчик. — Поклажи-то много? — С полпуда не будет, — успокаивает Кирибаев. — Ну, так завтра на свету приеду. А то ко мне пойдем. Все равно где спать. У меня, поди, лучше будет. Бабы самовар ставили, как пошел. «Хуже не будет», — думает Кирибаев. Вылезает из-за стола и начинает одеваться. — Все-таки выгадал, — шутил нарядчик. — Выгадаешь у вас! Ханой подмочены — не просушить, — огрызается Мыльников. Итти недалеко, но тяжело барахтаться в длинном тулупе по незнакомым тропинкам, занесенным снегом. Изба у Мыльникова просторная, но тоже холодная. Есть горенка, дверь в которую на зиму заклеена. В углу — кровать с занавеской. По стенам «победительные» картины, еще от времен японской войны. На столике под зеркалом несколько книжек и желтая стопка газет «Барабинская степь». «Ловко придумали заголовок. Надо бы прибавить — зимой», — улыбается про себя Кирибаев и берет верхний листок газеты. Захлебываясь от восторга, газета сообщает о захвате Перми и победах «нашего талантливого молодого генерала Пепеляева». — Хорошо пишут, — говорит Кирибаев. — Пишут-то хорошо. Ну, только… — Что? — Не выходит толком. — Как не выходит! Вот Пермь взяли. Вятку возьмут, а там и Москва. — Скоро сказка сказывается… Далеко до Москвы-то. Пока до нее доберешься, дома не способишься, — уныло отвечает Мыльников. — Что так? — Недостатки-то наши. Чего нехватает, — все правительство завиняют. Известно, темный народ. Им все сразу подай. Ситцу вот нет, железа, керосину… — Ситцу? Да в Каинске на базаре сколько хочешь. — По пятнадцати рублей немного укупишь. Хлеб-от почем? знаете? — Какой это ситец! — вмешивается в разговор жена Мыльникова, — Званье одно, а не ситец. Разве такой из России шел?.. Старуха мать тоже не остается безучастной. — Довоюются, что нагишом ходить будем. Вишь, у нас робятье голопузые ходят. А ведь дом-от у нас не последний! — Ну, будет вам! — прикрикнул Мыльников. — Тащи самовар да не путай беседу, не бабское тут рассужденье. За чаем длительно жалуется на «сибирскую бабу», которая не знает тканья, как расейская, и балмошит мужика. — Как балмошит? — Ну, скулит. То ей подай, другого недостача. Невтерпеж станет от бабьего зуда, мужик и заборщит. — Бунтовали разве у вас? — Нет, бог миловал. Генерал Баранов не допустит. Чуть что — сейчас отряд. — У вас были? — Только сперва. Постегали которых маленько. Вон в урман недавно сотня ходила — на Биазу. «Значит, к своим попаду», — думает Кирибаев и осторожно продолжает расспросы. Мельников, однако, насторожился. Отвечает односложно, потом сам начинает расспрашивать: кто? откуда? После чая Кирибаев лезет на полати. Фитиль гасится. Кашель и вошь не дают уснуть. Не спит и хозяин «не последнего дома». Ворочается и шипит на жену: — Выпустила язык при постороннем человеке. Ситцу ей московского подай! Дура несчастная! — Да я… — Молчи. Дрыхни! Слышны тихие всхлипывания жены. Мыльников выходит в сени. Потом возвращается, долго возится в темноте, закручивая папиросу. Лезет в печь за угольком. Долго курит. Укладывается в постель и снова ворочается — заснуть не может
