На площади, в стороне от вокзала, учатся солдаты. По улицам их тоже немало. Часто проходят офицеры. — Вам куда? — спрашивает извозчик. — Да где подешевле. На постоялый какой-нибудь. — К Киличеву свезу. У них купцы останавливаются, — решает извозчик и поворачивает на улицу к Оми. Низенький дом на пять окон, просторный двор. В кухне за чаем парятся пятеро крестьян. Две пустых бутылки показывают, что языки развязались основательно. — Ты думаешь в том сила, чтоб до краю давить? Нет, брат, с пупа сорвешь. При входе постороннего — настораживаются, переходят на пустой разговор: — Ладно, не ершись! Выпьем вот остатнее, и запря-с гать пора. — Развоевались у бутылки-то! Старуха хозяйка в коричневом платке выглядывает от печки на кашель Кирибаева. Увидев городского человека с дорожным мешком, она бросает предупреждающий взгляд в сторону сидящих за столом и поспешно открывает дверку направо от входа. — В горенку проходите. Там спокойнее будет. Кирибаев спрашивает о цене. Старуха с приговорками, что теперь все дорого, назначает рубль за сутки. — Два самовара ставлю. Которым и обед стряпаю. Тут уж сколько пожалуют. По рублю тоже больше платят. После железнодорожной линии это кажется до смешного мало. В голове мелькает мысль: «Пожалуй, здесь на месяц хватит прожить». Хозяйка уходит ставить самовар. Плотно закрывает двери. В комнате тепло. В простенках столики, накрытые вязаными скатертями. Около печи узкий, обитый клеенкой диван. Божества навешано через число. Из угла иконы повылезли в стороны и перешли в картины, тоже с божественным отливом: «Житейское море» «Афон-гора» и т. п. Кирибаев разделся, стащил с ног валенки, Даже острые приступы кашля не могут заглушить животной радости тепла и освобождения от тяжелой одежды. В кухне толкутся. Видимо, собираются к отъезду. Слышатся отдельные выкрики, обрывки фраз. Хозяйка приносит тарелку с хлебом, молоко, два блюда с помакухой37. Хочется есть, но надо держать фасон — дожидаться самовара. Ждать кажется долго. Проглотил один кусок, по-волчьи, не разжевывая. Только разманило. Старуха притащила самовар. — У вас, поди, свой чай будет? Сами-то мы кирпичный пьем. И того скоро не будет. — Ничего, бабушка, какой есть. Я ведь налегке, провизии не вожу с собой. — А вы откуда будете? Затевается обычный разговор. Кирибаеву он нужен, чтобы определить положение. Рассказывает, что ехал по кооперативным делам в Иркутск, да вот простудился и хочет отдохнуть и полечиться. Старуха сочувственно кивает головой. — У нас здесь подешевле. В Барабинске вон дорожизь, сказывают. Только вот беспокоят сильно. Каждый вечер обход. Чуть что, — сейчас забирают. — Кого забирают? — Да кто их знает. На той неделе вон у меня Сулова Иван Максимыча увели. Бумажку из волости потерял. Ну, и взяли. Мужик-то известный. За двадцать верст живет, мельницу содержит. Три дня просидел. Председатель приезжал из волости. Тогда уж выпустили. Мне за лошадьми ходить — дело несвышное, да и годы не те. А сноха-то у меня не туда смотрит. Все ей гули-погули. Даром, что муж тоже сидит… Старуха переходит на шопот: — Сына у меня, Александра, тоже взяли. Сидит теперь. Не пущают к ему. Он, говорят, контрразведка. Нельзя. Шопот прерывается всхлипываниями. — Второй уж месяц. А какой он контрразведка, коли чуть жив. Пришел из ерманской, газами его отравили. Кашляет, что твое же дело. Постоянно. И харчок с кровью. Прямо сказать, — не жилец, а его в тюрьму… — Строго, однако, у вас. — Просто беда. Замаяли чисто. Вот вечером придут — сам увидишь. Спохватилась, не сказала ли лишку. — У вас бумаги-то есть? — Это уж не беспокойся, бабушка. С линии приехал. Без бумаги там не проедешь. Сильно хлопнула входная дверь. Старуха поспешно вышла. Началась перебранка. Хриплый женский голос выкрикивал на слова старухи: — Ежели он сидит, так мне всю жизнь плакать? — Много их, большевиков-то, слез нехватит. — Кого стыдиться? Не украла — своим торгую. Людям глянется. Совсем, видно, оголтелая баба.
