Возле бакалейной лавки мы с Гавриком увидели стан­ционных ребят. На вытоптанной дорожке они играли в ко­стяшки – в альчики. Пашка Бочкарев, толстый, с красными щеками, все время проигрывал. Он неуклюже нагибался, ставил на кон разрисованные альчики и медленно крутил между паль­цами свинцовый биток. Мишка Шевченко был проворнее: тонкий, худощавый, он ловко сбивал с кона Пашкины ко­стяшки и хохотал, широко раскрывая рот. – Эге, – говорил он, – были ваши, стали наши! Пашка проигрывал альчики один за другим. Он крас­нел, пыхтел, ругался. Наконец не выдержал, повернул фу­ражку козырьком назад, подошел к Мишке поближе и ни с того ни с сего съездил его по носу. Кровь брызнула у Мишки из носа фонтанчиком. – За что бьешься? – крикнул Шурка Кузнецов, выби­раясь из толпы ребят. Пашка испуганно пробормотал: – А за то, что играет не по правилам. Пусть, когда бьет казанки, не мухлюет. – Врет он, я не мухлюю, – плаксиво закричал Мишка. Он знал, что если Шурка Кузнецов за него заступится, так никто уже не посмеет его тронуть Шурка был парень горячий, – что попадется под руку, тем и саданет. Тут подошли Афонька Кипущий и Ванька Махневич. Афонька, не разобрав толком, в чем дело, набросился на Пашку сзади и схватил его за шиворот. – Постойте, – лениво протянул Ванька Махневич. – Чего это вы все за Мишку? Я знаю его, он всегда в игре мошенничает. Афонька отпустил Пашкин ворот. Пашка круто повер­нулся и тут же на месте рассчитался с ним: подряд два раза дал ему в ухо и по лбу. – Вот тебе, чертов апостол! Не лазь, куда не просят! Драка разгорелась бы вовсю, если бы не вмешались мы с Гавриком. – Вы чего тут деретесь? – басом спросил Гаврик. – Не, никто не дерется, – спокойно сказал Ванька Махневич. Гаврик посмотрел на Мишку, у которого все лицо было разрисовано кровью, и на Афоньку Кипущего, который держался за левое ухо. – Видать, что вы мирно беседовали, – сказал Гав­рик. – А теперь что делать думаете? – По домам пойдем, – сказал Шурка Кузнецов. – Мне голубей кормить пора. Мишка Шевченко нагнулся и стал собирать альчики. Оба кармана он набил костяшками. – Отдай мою белую! Чего хапаешь? – закричал Афонька. – На, подавись! – крикнул Мишка. Он бросил наземь костяшку, сунул руки в оттопырен­ные карманы штанов и зашагал по дороге. Гаврик подскочил ко мне и зашептал в самое ухо: – Я пойду его уговаривать, а ты этих организуй. Толь­ко Афоньку не бери – он разболтает. – Ладно, сам знаю, – сказал я. Гаврик бросился догонять Мишку, а я остался с ребя­тами. Афонька подобрал с земли белую костяшку и тоже по­шел прочь. – Ребята, – тихо сказал я и поманил рукой Шурку, Пашку и Ваньку Махневича. Афонька обернулся. – Вы чего это? – подозрительно спросил он. – Да так, чего ты привязываешься? – ответил я. – Иди куда шел. Но Афонька не хотел уходить. – Я знаю, вы что‑то надумали, а мне не говорите. Вот когда тебе пистоны нужны были, Гришка, тогда ты со мной говорил? А теперь – так без меня. – Ну, ладно, оставайся, – сказал я. Мы впятером уселись на ступеньках бакалейной лавки. На площади перед крыльцом и на улице, что примыкала к лавке сбоку, было пусто и тихо. Только на другом конце площади у плетня стояла казачья бричка, в которую уткну­ли морды две гнедые сухопарые карачаевки. Долго я мялся, не зная с чего начать. Наконец сказал: – Ребята, как вы думаете, в Кубани вода мерзлая? – Конечно, мерзлая, – ответил Пашка и посмотрел на меня с удивлением. – А сколько верст будет до Курсавки? – Говорят, сорок. А что? – насторожился Шурка Куз­нецов и придвинулся ко мне поближе. – Разве слышно что? – Да нет, ничего не слышно. Я просто так. А вы знае­те, что в станице делается? – Ну, что делается? – спросил Шурка. – Неужели же ничего не знаете? – Да что ты тянешь! – рассердился Шурка. – Говори толком! – А ты сам пойди да узнай, что там делается, если ты такой быстрый. – Ну, что ж, и пойду, – сказал Шурка. – Пойди, пойди, – сказал я. – Тебя либо нагайкой от­стегают, либо – на веревку. – Вы потише, – прошептал Афонька. – Вон казак ко­ней запрягает. На том краю площади казак повернул дышло брички, завел коней, надел постромки и зацепил вожжу. Потом вскочил в бричку и стоя поехал. – Хаустов, – сказал Пашка. – Наверно, опять с доне­сением к коменданту приезжал. – У, хамлюга, – прошептал Шурка Кузнецов, прово­жая глазами казака в серой папахе с красным вершком. – Вот так бы и смахнул его с брички, кабы винтовка была! – Слушай, Шурка, – сказал я. – И вы, ребята, слушай­те. Давайте отряд соберем – Хаустовым вершки сбивать будем, а? Афонька встал с нижней ступеньки и отошел от крыль­ца шага на два. – Ты что? – сказал он. – Хочешь, чтобы попало всем? Брось, брат, не выдумывай! Не пойду в твой отряд. Всем расскажу, куда ты нас тянешь. – Ну что ты раскудахтался? – остановил я Афоньку. – Видно сразу, что ты дурак, шуток не понимаешь. Ну какой у нас может быть отряд? Где у нас винтовки? Шурка Кузнецов сразу понял, что я нарочно на попят­ный иду, – боюсь, как бы Афонька все дело не испортил. Он подмигнул мне и сказал: – Давайте мы два отряда организуем: один – ты, дру­гой – я. В красных и в белых играть будем. Только уго­вор – в ухо не бить, а то у Афоньки вон до сих пор ухо словно помидор спелый. Я хлопнул Шурку по плечу: – Вот это дело! Два отряда еще лучше будет. Афонька растерялся. Он глупо улыбался и поглядывал то на меня, то на Шурку. – Пошли, ребята, пошли по домам, – сказал я, поды­мая со ступенек Пашку и Ваньку Махневича. Мы зашагали через площадь и вышли на Вокзальную улицу. У калитки Афонькиного дома мы остановились. – Вот что, Афонька, – сказал я ему на прощанье. – У тебя, кажется, нож острый есть. Так вот ты нам палок побольше нарежь кизиловых. Они у нас заместо винтовок будут. – Ладно, – сказал Афонька, – нарежу. А в чьем отряде я буду? – В моем, – сказал Шурка. – Начальником штаба. – Нет, я его к себе возьму, – сказал я, – помощником атамана. Афонька пыхтел от удовольствия. – Ну, прощай, Афоня, режь палки потолще! – крик­нули мы ему и побежали по улице. За углом мы остановились, и все разом захохотали: – Начальник штаба! – Помощник атамана! – Апостол чертов! – Сорокопудило! – Вот наскочили так наскочили! Чуть не влопались! Отделавшись от Афоньки, мы опять заговорили об отря­де. Я рассказал ребятам, что отряд должен раздобыть оружие и патроны. Потом взял с каждого клятву, что ни­кто не откроет нашей тайны ни отцу, ни матери, ни наяву, ни во сне, ни под угрозой, ни под пытками. Шурка Кузнецов и Пашка Бочкарев произнесли клятву громко и торжественно, а Ванька Махневич – еле ворочал языком. Мы только и разобрали: – Ни отцу, ни матери… Вдруг Шурка Кузнецов нахмурился и спросил: – А зачем это Гаврик с Мишкой Шевченко пошел? – В отряд его звать, – сказал я. – Мишку в отряд? – А что? – Так у него же брат офицер. Шкуринец. Я сам видел, как он к ихнему дому на коне подъезжал. В погонах золо­тых и волчий хвост на башлыке. Пропали мы теперь! – Подожди, Шурка, – сказал я. – Может, Гаврик еще не говорил с ним. Бежим искать их. Мы все четверо побежали по поселку. Уже темнело. – Гаврик! – кричали мы на всю улицу. – Гаврик! Мы наткнулись на Гаврика у Кондратьевских номеров. Он шел один. – А где Мишка? – спросил я тревожно. – Домой пошел. – А ты ему сказал? – Сказал. – Ну, брат, беда теперь. Нарвались на шкуринца. – На шкуринца? – переспросил Гаврик. – Где же вы нарвались? – Да не мы, а ты на Мишку нарвался. У него же брат офицер. Гаврик так и присел. – А ведь и верно!.. Вот черт, как же это я промах­нулся? – сказал он и хлопнул себя ладонью по лбу. – То‑то он вилял… Мы, говорит, офицеры, за неделимую еди­ную… Я даже сперва и не понял, чего это он плетет. – Ну, теперь рассуждать нечего, – сказал я. – Беги, разыщи Мишку и скажи ему: «Я, мол, тебя проверял – большевик ты или кадет. Хорошо, что ты не согласился в отряд идти. А то бы я сразу тебя атаману представил. Ну, а теперь я вижу, что ты наш, самый настоящий офицер‑казак». Так и скажи ему. – Он поверит, – поддакнул Шурка. Гаврик рванулся и сейчас же пропал в темноте. Слыш­но было только, как он шлепал по мерзлым лужам. Мы долго стояли у Кондратьевских номеров под наве­сом и прислушивались к каждому шороху вдали. Наконец услышали топот – кто‑то бежит. Это он, Гав­рик. Мы кинулись к нему навстречу. – Ну, что? – Все сказал, что надо. – А он? – Поверил дурак. Мы облегченно вздохнули и молча пошли домой.